Глава III. ИЗГОЙ
ЗЛО, КОТОРОЕ ПРИХОДИТ САМО ПО СЕБЕ
Я уже рассказал немного о моем детстве, о нескольких
счастливых детских годах, которые прошли в, тогда еще благопо-
лучной семье до начала катастрофы, в которую ее повергли собы-
тия конца 20-х годов. До полного и беспредельного ее разруше-
ния. Детские годы времен НЭП,а определили многое в моей жизни,
они дали мне представление о человеческом начале, о добре, ко-
торое объединяет людей, они помогли устоять в минуты трудные и
опасные, которых было немало на моем пути. Но семья это далеко
еще не всё. Как говорят "правда, но не вся правда". Было еще
общество, недоброжелательное и жестокое. Уже в те счастливые
времена я узнал, что существует нечто, очень злое и тревожное.
Оно приходит откуда-то извне, от общества. Его недоброжела-
тельность вошла в мою жизнь и на протяжении многих, многих
лет, его преодоление, преодоление ощущения изгойства, было од-
ним из определяющих мотивов моего поведения. Об этом я обязан
рассказать.
Ощущение себя изгоем, стоящим как бы вне общества возник-
ло ещё в школе. Оно было одним из самых острых и болезненных
ощущений моего детства и юности. Это чувство начало притуп-
ляться вместе с моими успехами в спорте. Но и там, в моей
спортивной компании была какая то дистанцированность от
остальных ее членов - я был в ней единственным не комсомоль-
цем, как бы принадлежащим другому миру. Были, конечно, люди
вроде Андрея Несмеянова или Юры Гермейера, искренняя дружба
которых смягчали это чувство. Но все-же... Я никому о нем не
рассказывал и никто о нем не догадывался. Разве, что Андрей.
Мне иногда казалось, что оно и ему присуще, хотя он всё же был
комсомольцем. Я искренне стремился стать как все - я дважды
подавал заявление в комсомол и дважды мне в этом отказывали -
публично и с издевкой! Как бы подчеркивалась моя ущербность,
неполноценность, исправить которые я не могу, чтобы я для это-
го не делал. Мне давалось понять, что общество меня как-бы
только терпит и ни на что я не имею права претендовать.
Свою общественную полноценность я впервые начал ощущать
только во время войны. И эта возможность воспринимать самого
себя как полноценного гражданина, нужного обществу, а не от-
торгаемого им, была для меня необходима, без этого моя жизнь
просто лишалась смысла. Я стремился все время поддерживать в
себе самом это ощущение полноценности. Мне очень помогал спорт
- там не спрашивали кто и где твой отец. Подобное стремление
было, вероятнее всего, главной причиной моих отказов от лест-
ных предложений, которые я получал после окончания Академии
имени Жуковского. Фронт и только фронт! На фронте я вступил в
партию, причем в очень острой ситуации, когда кое кто из пар-
тийцев собирался закапывать свои партийные билеты. И не вер-
ность делу Ленина-Сталина, а стремление преодолеть изгойство
руководили моими действиями: я русский и на фронте я хотел
быть как все, как все русские. И еще одно - там также, как и в
спорте, никому не приходило в голову спрашивать о том к какому
сословию принадлежал мой отец и есть ли в моей семье репресси-
рованные.
Я уже начал было излечиваться от своего недуга, как вдруг
в 49-м арестовали мою мачеху и всё снова вернулось на круги
своя. Только в 55 году, получив первую форму допуска к секрет-
ной работе, я смог работать там, где мне было интересно и без
всяких оглядок на разную сволочь. Вот тогда я, кажется, начал
по-настоящему излечиваться от своего недуга. Но и позднее, ни-
кому, даже самым близким друзьям, я не говорил о том, что моя
мать была приемной дочерью Николая Карловича фон Мекк,
расстрелянного зимой 29 года, и, что мой отец погиб в Бу-
тырской тюрьме накануне 31 года, поскольку он был сотрудником
члена промпартии профессора Осадчего.
Моя семья принадлежала к той значительной (вероятно, са-
мой большой) части русской интеллигенции, которая уже много
поколений жила только трудами рук своих. Никогда никакой собс-
твенностью, из которой можно было бы извлекать "нетрудовой до-
ход", Моисеевы не обладали. Семья была очень русской по духу
своему и очень предана России. Ее выталкивали в эмиграцию, но
она старалась оставаться дома и работать на пользу своей (а не
этой,как теперь говорят, страны). Такой настрой был очень ти-
пичным для того круга, к которому принадлежало мое семейство,
ибо в своей массе русская, особенно техническая интеллигенция
была настроена по настоящему патриотично и никогда не отож-
дествляя большевизм и Россию. И, несмотря на неприятие больше-
вистской идеологии, она была готова в любых условиях работать
для своей страны не за страх, а за совесть (позднее я убедил-
ся, что и оказавшаяся за рубежом, русская техническая интелли-
генция тоже жила мыслями о благополучии своей страны - а ею
всегда была Россия!). И, тем не менее, в тридцатые годы вокруг
меня образ образовалась пустыня - кругом шло поголовное ист-
ребление моих родственников. Случайные остатки семьи и нес-
колько дальних родственников были добиты на фронте.
Я каким то чудом уцелел.
СЕМЬЯ МОИСЕЕВЫХ
Мой отец, Николай Сергеевич Моисеев окончил юридический
факультет Московского университета, где специализировался по
экономике и статистике. После окончания он был оставлен при
университете для "подготовке к профессорскому званию" и нап-
равлен в русскую миссию в город Нагасаки для написания док-
торской диссертации, посвященной экономике стран Дальнего Вос-
тока, главным образом истории экономических отношений Японии и
Китая.
Во время войны, в 15 году, отца отозвали в Россию для
прохождения воинской службы. В качестве вольноопределяющегося
его направили братом милосердия - сиречь санитаром, в санитар-
ный поезд, который обслуживал Юго-Западный фронт. Там он и
познакомился с моей мамой, которая работала в том же поезде
сестрой милосердия.
Его служба в армии была недолгой. Через несколько месяцев
его отозвали из армии и снова направили в Японию, но теперь
уже не в Нагасаки, а в Токио и не для исследовательской работы
и написания диссертации, а в качестве сотрудника какой то из
служб русской дипломатической миссии, где использовалось его
знание японского языка и японской экономики.
Несколько месяцев пребывания в санитарном поезде и месяца
жизни в Воскресенском на Десне - имении Н.К. фон-Мекк, прием-
ной дочерью которого была моя мать, оказалось достаточным,
чтобы отец уехал в Японию со своей молодой женой. Моей маме
тогда было 18 лет. Она действительно была очень молода. Верну-
лись мои родители в Москву в июле 17-го года за месяц до моего
рождения. Отец получил место исполняющего обязанности профес-
сора (экстраординарного профессора или приват-доцента, как
тогда говорили) Московского университета. Это место давало
право читать лекции и получать зарплату - правда очень скром-
ную по тем временам, но достаточную для жизни, тем более, что
семья фон Мекков им предоствила двухкомнатную мансарду в их
особняке. Там я и родился.
Дед - Сергей Васильевич Моисеев был тогда еще на Дальнем
Востоке, где он занимал высокий железнодорожный пост - он был
начальником дальневосточного железнодорожного округа. Дед про-
исходил из старой дворянской семьи, но не земельного дворянс-
тва, а служилого. Дед не был помещиком. Во всяком случае, се-
мейные воспоминания не сохранили в памяти рассказов о каких
либо имениях или вообще о земельной собственности и помещечьей
деятетельности. А вот о перепетиях разной государевой службы,
воспоминаний было много. Дед любил рассказывать о всевозможных
приключениях и заслугах различных должностных лиц, преимущест-
венно военных, офицерах разнообразных армейских полков, бывших
его родственниками.
Дворянство Моисеевых было старое. Во всяком случае оно
было получено в допетровские времена. Сохранилось предание о
том, что какой то рославльский дьяк Иван Моисеев ходил с каким
то атаманом то ли в низовья Оби, то ли еще куда то и, что то
об этом походе написал. И поскольку род Моисеевых происходил
из Рославля, то деду хотелось считать этого Ивана своим прямым
предком. Во всяком случае, когда он начинал мне читать нравоу-
чения, что случалось достаточно часто, то любил приговаривать
- помни Никитка, в тебе течет кровь "землепроходимца" - ему
это слово нравилось больше, чем "землепроходца". Я подозреваю,
что рославльский дьяк был выдумкой моего деда, который на них
был горазд. А если этот мифический дьяк и существовал, то
признать его родство могло бесчисленное количество жителей
этого города: все служилые люди в те стародавние времена в
славном городе Рославль были либо Моисеевы, либо Наумовы, либо
Ильины! И сейчас в Рославле очень много людей с "пророческими"
фамилиями. И установить кто и чей был далекий предок времен
Ивана Грозного, вероятнее всего, невозможно. Да и существовал
ли он?
Но одно известно точно: отец моего деда был последним
станционным смотрителем, а позднее почтмейстером в городе Рос-
лавль, что на большой смоленской дороге. Дед был старшим из
многочисленных сыновей Василия Васильевича женатого на дочери
капитана первого ранга Белавенца - до революции, кажется все
Белавенцы всегдак были капитанами первого ранга - говорят, что
они ими рождались. Моисеевы были в родстве со многими извест-
ными смоленскими фвмилиями - Бужинскими, Белавенцами, Энгель-
гартами.
Дед и его младший брат дядя Вася, сделались инженерами, а
все остальные братья после окончания кадетского корпуса вышли
в офицеры и растворились в бесконечном русском воинстве. Один
из братьев моего деда погиб в Манжурии во время японской вой-
ны. Другой - в германскую войну, будучи уже в больших, кажется
генеральских чинах.
Мой дед женился лишь в предверии своего сороколетия на
Ольге Ивановне - дочери профессора математики университета
Святого Владимира в Киеве Ивана Ивановича фон Шперлинга. Мой
этот прадед происходил из обрусевшей немецкой семьи, сохранив-
шей, однако, лютеранство и некоторые особенности свойственные
русским немцам, имевшим прибалтийские корни. Так, например,
моя бабушка Ольга Ивановна, несмотря на то, что была лютеран-
кой ходила только в русскую церковь и очень не любила латышей,
хотя, кажется ни с одним из них никогда не имела дела.
Все наши родственники очень почитали и любили мою бабуш-
ку. И когда кто-нибудь из них оказывался в Москве, считали не-
обходимым ее навестить. Не столько дедушку, сколько бабушку.
Несмотря на кажущуюся легкость в обращении с людьми она была
очень одиноким человеком - больше слушала и мало кому говорила
о своем сокровенном.
Несмотря на почти двадцатилетнюю разницу лет дед и бабуш-
ка прожили большую и, как мне кажется, счастливую жизнь. Ольга
Ивановна была человеком, во многих отношениях, замечательным.
Можно сказать без преувеличения, что она была цементом, связы-
вающим большую и очень разбросанную по стране, (да и по всему
миру) семью. Несмотря на некоторую немецкую педантичность, она
была очень добра и отзывчивой на чужие беды. И, что очень важ-
но в наш суровый век, она была человеком огромного внутреннего
мужества. Когда после гибели отца и скоропостжной кончины де-
да семья осталась, практичеки, без всяких средств к существо-
ванию, бабушка, уже в очень преклонном возрасте, начала давать
уроки немецкого языка. В ней появилась какая-то целеустремлен-
ная суровость - поставить внуков на ноги.
Бабушка была очень образованным человеком - читала и го-
ворила на трех европейских языках. Хорошо знала не только
русскую, но и немецкую и французскую литературу. Могла на па-
мять читать множество стихотворений. По-немецки, преимущест-
венно Гёте, а по русски Тютчева и Алексея Толстого. Всех пора-
жала ее собранность. Она всё делала хорошо. Прекрасно готови-
ла, не гнушалась никакой работы, квартира была всегда в иде-
альном порядке. Бабушка никогда не бывала неряшливо одета.
Никто никогда не видел ее в халате или небрежно причесанной.
Со мной была строга и тщательно контролировала мои уроки Я ей
обязан очень многим. Хотя понял это, увы, слишком поздно.
ШКОЛА И КОНЕЦ СЕМЬИ
На Сходне была единственная школа - ШКМ, сиречь школа
крестьянской молодежи, куда я и был определен в 24-ом году по
достижению семилетнего возраста. К этому времени я уже читал
для собственного удовольствия: к моему семилетию мне подарили
Тома Сойера с иллюстрациями и я прочел его запоем. Терпеть не
мог арифметику, считая, что она мне не будет нужна, поскольку
я собирался стать астрономом - знал созвездия и объяснял
взрослым особенности календаря. Говорил, достаточно свободно
по французски и немецки. Немецкий я потом потерял полностью, а
французский легко восстановил, когда во Франции мне пришлось
читать лекции по-французски.
Первое сентября 1924-го года остался для меня очень па-
мятным и грустным днем. Бабушка отвела меня в школу в первый
класс. Я вернулся домой зареванным: меня побили, измазали, но
самое обидное - назвали буржуем. И сказали, что я из тех, ко-
торых еще предстоит добить. В школе я оказался действительно
чужаком и остро чувствовал это. Я не понимал откуда такое об-
щее ко мне недоброжелательство, за что меня бьют, что во мне
не нравится моим одноклассникам. И вообще - почему люди де-
руться и откуда у них такая злоба к другим?
Позднее я и сам научился драться и как следует давать
сдачу. Когда в школу пошёл мой младший брат, то его уже никто
не трогал - знали, что даром это не пройдет, знали, что у Сер-
гея Моисеева есть брат Никита Моисеев.
В первые годы я очень не любил и боялся ходить в школу.
Отец получил разрешение, чтобы я ходил туда не каждый день.
Моя мачеха, которая работала в той же школе учительницей, за-
нималась со мной дома (а бабушка проверяла уроки). Моя непос-
редственная школьная учительница Зинаида Алексеевна время от
времени проверяла меня и, как мне помнится, была довольна мои-
ми успехами. Отметок тогда не ставили и я спокойно переходил
из класса в класс.
В пятом классе я перешел в школу второй ступени, как тог-
да назывались классы с пятого по седьмой. Школа была маленькая
- всего три класса по 20-30 человек и преподаватели были хоро-
шие, да и я уже адаптировался и в школу начал ходить с охотой.
Она размещалась в красивейшей даче, расположенной высоко над
рекой. До революции она принадлежала знаменитому Гучкову. Ког-
да я уже начал учиться в шестом классе, то наша Гучковка, как
мы звали свою школу, сгорела. Сначала мы, с каким то радостным
недоумением бродили по пепелищу. Ну а потом - на Сходне другой
школы не было, пришлось начать ездить в Москву. Я поступил
тогда в школу N 7, что в Скорняжном переулке на Домниковке...
Мне было тогда 12 лет.
Времена стали стремительно меняться. Начиналась эра пяти-
леток и коллективизации. Прежде всего изменилась дорога - та
самая Николаевская или Октябрьская дорога, честь которой под-
держивали все старые железнодорожники. К стати, их становилось
все меньше и меньше, а вскоре и вовсе уже почти не стало. Ис-
чезла патриархальность и неторопливость, о которых я писал. А
поезда стали ходить медленнее и их опоздания стали постепенно
обычным явлением. Как и сейчас электрички, стали часто отме-
нять пригородные поезда. Их приходилось долго ждать и мы ни-
когда не были уверены, что приедем во время к началу занятий.
Поезда стали ходить переполненными, появилось множество мешоч-
ников, началось воровство, драки, хулиганство.
В стране начинался голод. Ввели карточки. По карточкам
давали 200 граммов мокрого непропеченого хлеба. Жить стало, по
настоящему трудно и голодно. Немного выручал огород. Кроме то-
го, мы собирали много грибов, тогда они еще были в сходненских
окрестных лесах и я хорошо знал места где они растут. Мы их
сушили, солили. После смерти деда, я остался единственным
"мужчиной" в доме. Надо было носить воду, наколоть и напилить
дров на всю зиму - все это легло на мои плечи. Стало трудно с
керосином - электричества на Сходне тогда еще не было. Его
приходилось возить из Москвы, тайком, так как возить горючее в
поездах запрещали. Мы основательно поизносились. Денег на по-
купку одежды не было. Бабушка и мачеха все время что-то пере-
шивали из старого мне и брату - мы росли не считаясь с обстоя-
тельствами. Я продолжал учиться на Домниковке. Тогда
нуждающимся школьникам давали ордера на покупку дешевой, а то
и бесплатной одежды. Однако, хотя я и относился к числу самых
нуждающихся, мне никогда ордеров не давали: буржуй и сын реп-
рессированного.
В 32 году мне исполнилось 15 лет и я подал заявление с
просьбой принять меня в комсомол. Однако собрание в приеме мне
отказало. Но жёстоко травмировало и удивило даже не то, что
меня не приняли - к этому, внутренне, я был как-то готов, а
то, как вели себя на собрании мои одноклассники. Мне казалось,
что все они мои приятели и ко мне хорошо относятся. Я исправно
составлял для многих шпаргалки, помогал отстающим, играл за
сборную школы в волейбол...И тут вдруг - единодушный протест и
обидные слова. Особенно рьяно выступала Рахиль Склянская, пле-
мянница известного большевика, соратника Ленина, занимавшего
тогда высокий пост в партии. Через несколько лет Склянский был
расстрелян. Судьба Рахили мне неизвестна. Но тогда, под апло-
дисменты зала она сказала в мой адрес и адрес моей семьи
столько обидных и несправедливых слов, что я не выдержал и в
конце собрания стал плакать несмотря на мой 15-летний возраст
и ощущение себя взрослым мужчиной. Меня увел к себе домой Миш-
ка Лисенков, сын преподавателя математики в одном из
московских вузов. Его отец напоил меня чаем и внимательно слу-
шал наш рассказ. Потом положил мне руку на плечо и сказал
"Держись Никита. Сегодня надо уметь терпеть. Даст Бог времена
однажды переменяться".
В нашем классе был еще один изгой - князь Шаховской.
Длинный нелепый и очень молчаливый, он учился более чем пос-
редственно. Я был однажды дома. И даже пил чай в семье Шаховс-
ких. Его отец - тихий богобоязненный старичёк - таким он мне
во всяком случае показался, работал где-то бухгалтером. Он был
лишенцем, то есть официально лишённым каких либо избирательных
прав. Говорили, что до революции отец моего Шаховского был
блестящим гвардейским офицером. Как то мне в это не очень ве-
рилось, что таким мог быть это богобоязненный старичёк.
Шаховской был старше меня на год и его, еще в прошлом го-
ду приняли в комсомол. Он был изгой и держался как изгой -
всех сторонился. А я не мог так держаться. Потому мне и каза-
лось, что у него был какой-то психический сдвиг. Перед самой
войной, когда я уже кончал университет, однажды встретил его у
Никитских ворот. Я возвращался тогда с концерта в консервато-
рии. Он шёл, держа на плече лестницу. Оказывается князь Ша-
ховской работал ночным монтёром. Вот так складываются судьбы:
для того, чтобы его сын мог работать монтёром, отцу моего Ша-
ховского не надо было уезжать в эмиграцию.
Через несколько лет я еще раз попытался вступить в члены
комсомола. Это было уже на втором или третьем курсе универси-
тета. Собрание было настроено благодушно и я, наверное был бы
принят в комсомол, если бы не вошедший замдекана Ледяев. Он
мне задал только один вопрос:"А наверное, Ваш отец - профессор
Моисеев был из дворян?".Что я мог ответить на его вопрос? Я
мог только подтвердить его подозрения. После этого, он пожал
плечами и сказал обращаясь к собранию:"Это, конечно, ваше де-
ло. Пусть Моисеев учится, коли мы уж ему позволили учиться, но
зачем принимать в комсомол?" На этом тогда всё и кончилолсь. Я
так никогда комсомольцем и не стал.
КРУЖЕК ГЕЛЬФАНДА
Со стороны могло показаться, что я, в своих попытках сде-
латься комсомольцем, все время старался прорваться в какое-то
запретное место, старался пробиться в люди и делать карьеру, а
меня какая-то сила, восстанавливая справедливость, всё время
отбрасывала назад. Такая сила и в правду существовала и она
меня действительно не пускала - это был порядок советской дер-
жавы, это было советское общество, которое меня и в самом деле
отторгало. Но я не думал об этой силе. Я не отдавал, на моё
счастье, себе отчета в том положении, которое я занимал по от-
ношению к этому обществу. Я просто делал то, что мне казалось
необходимым в данный момент. Я чувствовал себя обыкновенным
человеком, им я и хотел быть, быть как все, я стремился
слиться с обществом. Все были комсомольцами - почему я один,
как белая ворона! Вот я и "рвался в комсомол". Я не думал о
его содержании, для меня не существовало идеологии. Я просто
не хотел быть человеком второго сорта. Вот и весь сказ!. У
каждого изгоя превалирует стремление быть как все, не отли-
чаться от других, стушеваться, как говорил Достоевский.
Наверное такое стремление во многом, определяло мое пове-
дение. Я был просто мальчишкой и хотел к людям, а меня не пус-
кали. И я даже уже было смирился и стал привыкать чувствовать
себя человеком второго сорта. О том, что я именно такой, что я
не имею тех прав, которыми пользуются другие мне прямо так и
сказал, за два - три года, до описанного случая все тот же Ле-
дяев. Об этом я еще скажу. И мне очень хотелось учиться. И я
очень боялся, что мне этого не дадут делать. Я хорошо учился в
школе, но уверенности в будущем у меня не было.
Несмотря на то, что в 24-ом году, я терпеть не мог ариф-
метику, в 35-ом я решил поступать на мех-мат, причем на мате-
матическое отделение, а не на астрономическое, как мне хоте-
лось еще в детстве. Но такая смена приоритетов произошла до-
вольно случайно. Как и многое, что с нами происходит.
История моего поступления в университет - это пример про-
явления самого острой недоброжелательности общества к людям
моей судьбы, которую я испытал еще мальчишкой.Эта история мог-
ла окончится для меня катастрофой, могла полностью исковеркать
мою жизнь. Лишь доброжелательство двух человек, нарушивших, к
тому же правили приема в МГУ, плюс бешенная работа в течение
нескольких месяцев позволила изгою войти в студенческий мир.
Она заслуживает, чтобы о ней рассказать более подробно.
Когда я учился в десятом классе, то Академия Наук и Мос-
ковский Университет организовали первую в стране математичес-
кую олимпиаду. А для будущих участников олимпиады в математи-
ческом институте имени Стеклова - знаменитой, в те времена,
Стекловке - был организован школьный математический кружок.
Руководил им Израиль Моисеевич Гельфанд, выдающийся математик,
будущий академик, а тогда, всего лишь доцент мехмата. Он сыг-
рал в моей жизни огромную роль, изменившую однажды, в одно-
часье, всю мою судьбу. Но об этом я расскажу немного позднее.
В нашей седьмой школе математику преподавала Ульяна Ива-
новна Логинова - человек большой математической одаренности.
Внимательный и добрый учитель. Математика у нас была поставле-
на хорошо и, более того: вокруг Ульяны Ивановны образовалась
группа учеников, изучавших математику более глубоко и прояв-
лявших определенные способности к математике. Звездой первой
величины был Моня Биргер. Я думаю, что он сделал бы хорошую
научную карьеру, если бы не погиб на фронте в самом начале
войны. Были и другие очень сильные ученики. Та же Рахиль
Склянская, Яшка Варшавский, Женя Шокин....Все они записались в
математический кружок Гельфанда.
Ульяна Ивановна посоветовала и мне начать посещать этот
кружок. Но я чувствовал себя в математике не очень прочно и
полагал, что для такого кружка я совсем не подготовлен. Во
всяком случае, гораздо хуже,чем наши первые ученики. Да, к то-
му-же на носу был лыжный сезон, а меня включили в юношескую
сборную Москвы. Об этом я и сказал нашей учительнице. А она
меня в ответ обругала и добавила:"ты бы мог учится не хуже их,
если бы меньше ходил на лыжах и больше бы занимался". И Ульяна
Ивановна настояла на том, чтобы я тоже стал ходить на занятия
в "Стекловку". А занятия спортом надо бы отложить до лучших
времен. "И вообще, тебе пришло время серьезно подумать о буду-
щем - у тебя за спиной никого нет". Она мне не раз читала по-
добные нравоучения.
Стекловский кружок оказался по настоящему интересным. Те-
перь я могу, уже профессионально сказать - он был блестяще
поставлен. И это заслуга не только Гельфанда. С кружковцами
работало несколько молодых талантливых математиков. Они решали
с нами нестандартные задачи, демонстрировали, на этих примерах
удивительные возможности математического изобретательства, чи-
тали нам лекции. Да и собрались в этом кружке очень незауряд-
ные молодые люди. В кружке я подружился с Юрой Гермейером и
Борисом Шабатом - будущими профессорами Московского Универси-
тета, будущим профессором Ленинградского университета Володей
Рохлиным, Олегом Сорокиным - удивительно способным юношей, по-
гибшим на фронте уже в 41-ом году и многими другими. Кружок
работал по воскресеньям и для него приходилось жертвовать
воскресными тренировками - той зимой я твердо решил выполнять
заветы Ульяны Ивановны.
Весной 35-го состоялась олимпиада. Конурс первого тура
из нашей школы успешно преодолели только два человека: Моня
Биргер и я. Второй же тур прошел я один. Моня Биргер сам потом
удивлялся, как это он не решил одну относительно простую зада-
чу. Но соревнование есть соревнование и любые случайности не-
избежны. На третьем туре я чуть было не сорвался, но все-таки
прошёл. В результате и Гермейер, и Шабат, и я сделались лауре-
атами олимпиады и получили право не сдавать математику: на
вступительных экзаменах при поступлении на математическое от-
деление мехмата МГУ нам "автоматом" ставилась пятерка по мате-
матике. Это и решило все - я выбрал математическое отделение
мехмата МГУ и начал готовиться к вступительным экзаменам, уже
видя себя студентом университета. Однако меня поджидал страш-
ный удар, который, на некоторое время, привел меня в состояние
оцепинения и безнадежности.
Я сдал все вступительные экзамены. Без особого блеска, но
и без троек. По моим расчетам, я должен был поступить без ка-
ких либо трудностей: уровень экзаменующихся был не очень высо-
кий, лишь очень немногие сдали экзамены, по-настоящему, хорошо
- Гермейер и Шабат сдали почти также как и я. Только Олег Со-
рокин сдал на все пятерки. Основная масса экзаменующихся сдала
значительно хуже меня. И, тем не менее, я принят не был!
Во время экзаменов я подружился с Семёном Шапиро. В Моск-
ве он был первый раз в жизни, приехал поступать в Московский
Университет из какого-то маленького белорусского городка. Он
был добрый и тихий человек. Его подготовка оставляла желать
лучшего и Гермейер и я ему старательно помогали. Он получил
много троек (тогда сдавали 7 или даже 8 экзаменов), в том чис-
ле и тройку по математике. И, тем не менее, был зачислен в
число студентов.
Когда я убедился, что меня нет ни в списках зачисленных,
ни в списках кандидатов - были и такие, меня охватило отчая-
ние. Я не знал, что мне делать и как вообще жить дальше. Опять
чья-то жестокая рука мне преградила дорогу. Семён переживал со
мной мое несчастье, утешал как мог и потащил к, отвечавшему за
прием, заместителю декана Ледяеву.
Куда девалась тихая сдержанность Семена Шапиро. Он начал
громко и очень темпераментно объяснять какая произошла неспра-
ведливость, он думает, что допущена ошибка и надо пока не
поздно ее исправить. Ледяев его прервал. Он повернулся в мою
сторону и сухо сказал: "Чего Вы хотите Моисеев? Посмотрите на
себя и на него - он показал пальцем на Семёна, подумайте кого
должно принять в университет рабоче-крестьянское правительст-
во, на кого оно должно тратить деньги? Неужели Вам это непо-
нятно". Моя судьба была решена.
Бабушка была в отчаянии.
ВСЕ ЖЕ СТАНОВЛЮСЬ СТУДЕНТОМ
Осень 35-го и зима 36-го были самым критическим периодом
моей жизни. Я уже не говорю о моральной подавленности. Что де-
лать? Куда идти? Я не мог сидеть на шее у моей мачехи и бабуш-
ки, которые зарабатывали нищенские гроши. Общество отторгало
меня, отбрасывало куда то вниз и я чувствовал это всем своим
существом. Я погрузился в какой то транс. Меня охватило отчая-
ние и ощущение беспомощности и некому было мне помочь или даже
дать разумный совет. Я был готов на что угодно - законтракто-
ваться куда-нибудь на Север или ловить рыбу на Охотском море.
Но где то внутри у меня жил еще здравый смысл и хватило му-
жества не наделать глупостей. И в результате, как я теперь
вижу, мне удалось принять самое правильное решение.
Я поступил в педагогический институт и переехал со Сходни
в студенческое общежитие. Самое главное - я стал получать сти-
пендию. Это был, конечно, сверх скудный, но все же прожиточный
минимум. И вместе с ним я обрел известную самостоятельность и
получил небольшой тайм-аут. Появилось время осмотреться и по-
думать.
Сам институт произвел на меня весьма тяжелое, я бы даже
сказал - угнетающее впечатление. Студенты, в своей массе,
очень напоминали мне моих соклассников по Сходненской ШКМ и
совсем не были похожи на тех умных и образованных молодых лю-
дей, с которыми я общался последний год в математическом круж-
ке Стекловского института и, вместе с которыми хотел учится в
университете. А преподаватели в пединституте - они вероятно
были опытными учителями и знали, как надо готовить учителей
для школ того времени, но как они были мало похожи на тех мо-
лодых математиков, которые нам читали лекции в кружке Гельфан-
да и, которых мы с энузиазмом слушали по воскресеньям!
Одним словом, учится мне в этом институте не хотелось, да
я и не учился. Лишь иногда ходил не лекции. В ту зиму мне было
еще 18 лет и по возрасту я имел право выступать на соревновани-
ях по лыжам за юношестские команды. Что и делал не без успеха.
Кроме того, эти спортивные увлечения меня основательно под-
кармливали: я был включен в сборную юношестскую команду Москвы
по лыжам и получал бесплатные талончики на обед - для меня это
было очень важно! В тот год, в составе этой команды я ездил на
первенство Союза в Кавголово. Команда, в целом выступила от-
лично - по всем статьям она была первой. Сам же я выступил до-
вольно средне. Только в составе эстафетной гонки я оказался в
числе чемпионов Союза по разряду юниоров, как теперь говорят.
Мне было не до занятий в пединституте и зимнюю сессию я не
сдавал вовсе. Все шло к тому, что я брошу институт и уйду в
профессиональный спорт. Например, поступлю в институт физи-
ческой культуры, куда меня звали и где даже не надо было сда-
вать экзаменов. Но судьбе было угодно распорядится со мной
по-другому. Она мне иногда и улыбалась. Или, во всяком случае,
предоставляла неожиданные возможности.
Как-то весной, уже после окончания лыжного сезона, я заб-
рел на мехмат, посмотреть моих более удачливых друзей. В кор-
ридоре третьего этажа старого здания мехмата на Волхонке я не-
ожиданно встретил Гельфанда. Израиль Моисеевич посмотрел на
меня изподлобья и спросил: "Моисеев, почему я Вас не вижу, по-
чему на семинары не ходите? Как сдали зимнюю сессию?" "Так я
же не учусь, меня не приняли" "Вы что, не сдали приёмные экза-
мены?" "Нет сдал". Он помолчал и снова спросил: "А, что Вы де-
лаете?" "Хожу на лыжах!" Опять помолчал, а затем весьма энер-
гично взял меня за пуговицу -"идёмте".
Он повел меня в деканат факультета. Деканом был тогда мо-
лодой профессор Тумаркин Лев Абрамович. Когда мы вошли в дека-
нат, он был там один. Ледяева, на мое счастье не было. Гельфанд
сказал буквально следующее:" Лев Абрамович, я прошу Вас разре-
шить этому человеку - (так и сказал этому человеку), сдать все
за весь год. Он учился у меня в кружке. Если он справиться
с зачётами и экзаменами, то я утверждаю, что он будет студен-
том не хуже среднего". Вот так и сказал - не хуже среднего!
Тумаркин разрешил. Вопреки всем инструкциям!
Я получил необходимые направления на экзамены и зачеты,
которые я должен был сдать вне всяких правил и сроков. И нача-
лась сумасшедшая работа. Мне очень помог Олег Сорокин. Он не
только дал мне все свои конспекты, но все время помогал мне.
Без его помощи было бы очень трудно. Ибо одно - слушать лек-
ции, учить на семинарских занятиях как надо решать задачи, и
совсем другое всё это осваивать по чужим конспектам, да ещё в
каком-то диком темпе. Тем более на первом курсе, когда человек
начинает осваивать азы высшей математики, так мало похожей на
то, чем мы занимались в школе.
Но все подобные трудности уже оказались преодолимыми. Бо-
лее того, по всем предметам, кроме высшей алгебры я получил
отличные отметки. Лишь по высшей алгебре доцент Дицман - суро-
вый и педантичный немец, мне поставил тройку. Но это было уже
не существенно. Я был зачислен в число студентов математичес-
кого отделения механико-математического факультета и стал
учиться в одной группе с Гермейером и Сорокиным. Борис Щабат
был невоеннообязанным - он учился на другом потоке. Мы все во-
еннообязанные учились тогда 6 лет, то есть на год больше.
Итак, несмотря ни на что, я сделался студентом Московско-
го Университета, того самого, где учился и мой отец.
Несказанно рада была моя бабушка!
ЕЩЕ РАЗ О ГЕЛЬФАНДЕ
Прошло много, много лет. В действительные члены Академии
Наук СССР я был избран одновременно с Израилем Моисеевичем
Гельфандом - в один и тот же год. Президентом Академии в те
ещё благополучные времена, устраивались богатые приемы "а ля
фуршет" в честь вновь избранных академиков. В тот памятный год
приём был организован в ресторане гостинницы Россия и мы оба
были на том приёме. С бокалом шампанского ко мне подошёл Гель-
фанд. Поздравляя меня, он сказал - "но я же знал Никита, что
Вы будете студентом не ниже среднего!". Такое поздравление бы-
ло для меня особенно приятным.
Я тоже поздравил его с избранием, которое запоздало мини-
мум на двадцать лет и еще раз поблагодарил его за ту поддерж-
ку, которую он мне оказал в самом начале моих студенческих
лет. В самом деле, не случись её, не пойди декан факультета на
прямое нарушение правил о приеме, вероятнее всего, я бы никог-
да не поступил бы в университет. И у меня оставался единствен-
ный путь - в инфискульт. По началу был бы профессиональным
спортсменом среднего уровня, а в последствие - учителем физ-
культуры, в лучшем случае!
Так человеческое доброжелательство еще раз мне помогло в
жизни. И позволило заниматься тем, к чему лежала душа. Таковы
привратности судьбы - можно ли после этого не верить в людей?
Нужны ли коментарии?
Итак, я однажды сделался студентом Университета, однако
изгойство на этом не кончилось - мне советское общество еще
долго демонстрировало мою неполноценность. Я уже рассказывал о
том, как меня не приняли в комсомол и на своем курсе я был ка-
жется единственным "некомсомольцем". Позднее произошла история
еще более грустная, которая могла кончится для меня траги-
чески.
Как и все военнообязанные, с проходил в Университете выс-
шую вневойсковую подготовку, в результате которой я должен был
получить звание младшего лейтенанта запаса. Меня определили в
группу лётчиков. И у меня там все получалось очень неплохо:
мной были весьма довольны. Но вдруг обнаружилось, что я не
комсомолец. А потом выяснили и почему меня не приняли в комсо-
мол. А дальше пошло уже и невесть что: начальству попало за
то, что меня определили летать на самолете, а меня, разумеется
выгнали - таким как я быть в авиации было нельзя. В результате
офицерского звания я не получил и в случае войны должен был
пойти на фронт рядовым. И именно в таком качестве я был приз-
ван на финскую войну. Правда не как солдат, а как лыжник -
спорт мне много раз в жизни был палочкой-выручалочкой.
Когда началась Отечественная война, на биографии не стали
обращать внимания и меня на год отправили учиться в Воен-
но-воздушную Инженерную Академию имени Жуковского, которую я
окончил в мае 42-го года и в лейтенантском звании уехал на
Волховский фронт в качестве сташего техника по вооружению са-
молетов..
КОНЕЦ ИЗГОЙСТВА И РАССКАЗЫ МОЕЙ ФУРАЖКИ
"Нас кругом подстерегает случай
То он, как образ неминучий,
То ясность Божьего лица.."
Так писал Блок. В этих словах глубокий смысл. Этот фено-
мен случая на каждом шагу сопутствует нашей жизни. Но и память
людская - тоже не менее удивительный феномен. Человек легко
забывает "призрак неминучий", но помнит все те эпизоды, в ко-
торых случай ему благоприятствовал. Все мрачное однажды уходит
куда-то в небытие, а остается все радостное, а тем более, юмо-
ристическое. И это, в принципе тяжелое повествование о моем
изгойстве, которое, что греха таить, наложило тягостный отпе-
чаток на всю мою жизнь - во всяком случае, на молодость, я хо-
чу закончить одним юмористическим эпизодом. Он тоже прошел не
без следа в моей жизни и, в какой-то степени, завершил годы из-
гойства.
Лётный состав полка, в который я был направлен после
окончания Академии, комплектовался из лётчиков гражданской
авиации. Это были отличные пилоты и штурманы, но.... они были
обмундированы уже по стандартам военного времени. А, поскольку
я приехал в полк из Академии и считался кадровым офицером, то
и обмундирование у меня было соответствующим. А, главное - у
меня была фуражка с "крабом" - довоенная авиационная офи-
церская фуражка, едва ли не единственная на полк. Остальные
ходили в пилотках "хб-бу" - хлопчато-бумажные, бывшие в упот-
реблении. Фуражка - это был мой признак, по которому, меня
можно было выделить из числа других офицеров, как красная фу-
ражка дежурного по перрону отличала его от остальных железно-
дорожников. Ибо количество звёздочек на погонах было не видно
- все ходили в комбинезонах. Когда моего старшину Елисеева
спрашивали - где найти инженера, то он лаконично отвечал:" На
еродроме, в фуражке и сусам". Признак однозначный: командир
полка усов не носил, хотя тоже ходил в фуражке.
Так вот, она, эта фуражка была не только предметом завис-
ти, но и вожделения. Можно ли представить себе боевого лётчи-
ка, с кучей орденов, звенящих на его гимнастерке - тогда все
их носили, который идет на свидание с девицей, имея на голове
пилотку - эту самую хб-бу ? Оказывается можно, но с трудом, но
только не девице, с которой должен встречаться мой лётчик -
это ей недоступно. Вот и приходит ко мне какой-нибудь герой -
причем настоящий герой, считающий свой героизм, свою ежеднев-
ную игру со смертью, естественным, повседневным делом и гово-
рит: "капитан, одолжи фуражечку на вечерок". Ну разве я мог
ему отказать? Но просто так, давать фуражку тоже не хотелось.
"Бери, но потом расскажешь - ну прямо, всё как есть!" Ответ
положительный и лаконичный.
Ну вот и ходила на свидания моя фуражка. У кого-то она
сидела на макушке, у другого сползала на нос, но ходила и, как
правило, с успехом - на то мои друзья и были герои. А потом
бесконечные рассказы. Вероятнее всего с некоторыми преувеличе-
ниями - герои должны всюду быть героями! Но всякий раз занима-
тельные.
Так вот, однажды, через много лет, во время летнего от-
пуска мне пришла в голову мысль написать книгу с таким
заглавием "рассказы моей фуражки". Память мне их сохранила
более чем в достатке для того, чтобы написать хороший том. Но
вот найдется ли издательство способное переварить такие расс-
казы - мне в это не верилось. Впрочем это было тогда; теперь
это все уже тоже не проблема - печатают даже понографию Милле-
ра! Были бы деньги.
А рассказал я эту историю вот почему.
Когда я отдавал фуражку кому-нибудь из моих друзей, а по-
том слушал рассказ о её похождениях, от моего чувства изгоя
уже ничего не оставалось. Я становился как все, членом единого
братства. Вот здесь, среди этих ребят, я был полностью излечён
от жившего внутри меня ощущения ущербности. И никогда не ощу-
щал себя столь полноценным сыном своего народа, как тогда на
фронте, среди молодых, здоровых русских и украинских парней, с
которыми жил одной жизнью.
Вот какие они были эти мои друзья, ходившие на свидания в
моей фуражке.
Пашка Анохин - однофамилец знаменитого летчика испытателя
- летал фотографировать порт Пиллау. Без прикрытия истребите-
лей. Были ранены и штурман и стрелок. Самого пуля пощадила, но
не пощадила самолет. И все же он привел его на аэродром и при-
вез необходимые фотографии. Вот он какой:
Машина шла, не слушаясь руля,
Мотор дымил и поле опустело.
Над головами с хлопьями огня
Последний раз призывно проревела.
И, накренясь на правое крыло,
В последний раз громадой многотонной,
Закрыв заката бледное стекло,
Зарылась в снег в ста метрах от бетона.
А через час, играя пистолетом,
Разбитым пулей только-что в бою,
Шутя за рюмкой рассказал об этом
Как будто знал заранее судьбу.
И он тоже ходил в моей фуражке, как и я сам!
Значит и я такой же как они!
|