МНЭПУ

Международный Независимый
Эколого-Политологический Университет

(МНЭПУНовости ][МНЭПУ сообщает...] Поступить ]   Факультеты ] Обучение ] Эл Библиотека ]
к страничке Н.Н. МОИСЕЕВА ] Моисеев Н.Н. Судьба цивилизации. Путь Разума. ] МОИСЕЕВ Н.Н. КАК ДАЛЕКО ДО ЗАВТРЕШНЕГО ДНЯ 1917 - 1993 (Свободные размышления) ]

Глава III. ИЗГОЙ

             
  

ЗЛО, КОТОРОЕ ПРИХОДИТ САМО ПО СЕБЕ

Я уже  рассказал  немного  о моем детстве,  о нескольких
счастливых детских годах, которые прошли в, тогда еще благопо-
лучной семье до начала катастрофы, в которую ее повергли собы-
тия конца 20-х годов.  До полного и беспредельного ее разруше-
ния. Детские годы времен НЭП,а определили многое в моей жизни,
они дали мне представление о человеческом начале, о добре, ко-
торое объединяет людей, они помогли устоять в минуты трудные и
опасные, которых было немало на моем пути. Но семья это далеко
еще не всё.  Как говорят "правда,  но не вся правда". Было еще
общество,  недоброжелательное и жестокое.  Уже в те счастливые
времена я узнал, что существует нечто, очень злое и тревожное.
Оно приходит откуда-то извне,  от общества.  Его  недоброжела-
тельность  вошла  в  мою жизнь и на протяжении многих,  многих
лет, его преодоление, преодоление ощущения изгойства, было од-
ним из определяющих мотивов моего поведения.  Об этом я обязан
рассказать.
     Ощущение себя изгоем,  стоящим как бы вне общества возник-
ло ещё  в школе.  Оно было одним из самых острых и болезненных
ощущений моего детства и юности.  Это чувство  начало  притуп-
ляться  вместе  с  моими успехами в спорте.  Но и там,  в моей
спортивной компании   была   какая  то  дистанцированность  от
остальных ее членов - я был в ней единственным  не  комсомоль-
цем,  как бы принадлежащим другому миру.  Были,  конечно, люди
вроде Андрея Несмеянова или Юры  Гермейера,  искренняя  дружба
которых смягчали это чувство.  Но все-же...  Я никому о нем не
рассказывал и никто о нем не догадывался.  Разве,  что Андрей.
Мне иногда казалось, что оно и ему присуще, хотя он всё же был
комсомольцем.  Я искренне стремился стать как все -  я  дважды
подавал  заявление в комсомол и дважды мне в этом отказывали -
публично и с издевкой!  Как бы подчеркивалась моя  ущербность,
неполноценность, исправить которые я не могу, чтобы я для это-
го не делал.  Мне давалось понять,  что общество  меня  как-бы
только терпит и ни на что я не имею права претендовать.
     Свою общественную  полноценность  я впервые начал ощущать
только во время войны.  И эта возможность воспринимать  самого
себя как полноценного гражданина,  нужного обществу,  а не от-
торгаемого им,  была для меня необходима,  без этого моя жизнь
просто  лишалась смысла.  Я стремился все время поддерживать в
себе самом это ощущение полноценности. Мне очень помогал спорт
- там не спрашивали кто и где твой отец.  Подобное  стремление
было,  вероятнее всего, главной причиной моих отказов от лест-
ных предложений,  которые я получал после  окончания  Академии
имени Жуковского.  Фронт и только фронт! На фронте я вступил в
партию,  причем в очень острой ситуации, когда кое кто из пар-
тийцев  собирался закапывать свои партийные билеты.  И не вер-
ность делу Ленина-Сталина,  а стремление преодолеть  изгойство
руководили моими  действиями:  я  русский  и на фронте я хотел
быть как все, как все русские. И еще одно - там также, как и в
спорте, никому не приходило в голову спрашивать о том к какому
сословию принадлежал мой отец и есть ли в моей семье репресси-
рованные.
     Я уже начал было излечиваться от своего недуга, как вдруг
в 49-м  арестовали  мою  мачеху и всё снова вернулось на круги
своя. Только в 55 году, получив первую форму допуска к секрет-
ной работе,  я смог работать там, где мне было интересно и без
всяких оглядок на разную сволочь.  Вот тогда я, кажется, начал
по-настоящему излечиваться от своего недуга. Но и позднее, ни-
кому,  даже самым близким друзьям, я не говорил о том, что моя
мать была   приемной   дочерью  Николая  Карловича  фон  Мекк,
расстрелянного зимой 29 года,  и,  что мой отец  погиб  в  Бу-
тырской тюрьме накануне 31 года,  поскольку он был сотрудником
члена промпартии профессора Осадчего.
     Моя семья принадлежала к той значительной (вероятно,  са-
мой большой)  части  русской интеллигенции,  которая уже много
поколений жила только трудами рук своих. Никогда никакой собс-
твенностью, из которой можно было бы извлекать "нетрудовой до-
ход", Моисеевы не обладали.  Семья была очень русской по  духу
своему и очень предана России.  Ее выталкивали в эмиграцию, но
она старалась оставаться дома и работать на пользу своей (а не
этой,как теперь говорят,  страны). Такой настрой был очень ти-
пичным для того круга,  к которому принадлежало мое семейство,
ибо в своей массе русская,  особенно техническая интеллигенция
была  настроена  по  настоящему патриотично и никогда не отож-
дествляя большевизм и Россию. И, несмотря на неприятие больше-
вистской идеологии,  она была готова в любых условиях работать
для своей страны не за страх,  а за совесть (позднее я убедил-
ся, что и оказавшаяся за рубежом, русская техническая интелли-
генция тоже жила мыслями о благополучии своей страны  -  а  ею
всегда была Россия!). И, тем не менее, в тридцатые годы вокруг
меня образ образовалась пустыня - кругом шло  поголовное  ист-
ребление  моих  родственников.  Случайные остатки семьи и нес-
колько дальних родственников были добиты на фронте.
     Я каким то чудом уцелел.


  

СЕМЬЯ МОИСЕЕВЫХ

Мой отец,  Николай  Сергеевич Моисеев окончил юридический
факультет Московского университета,  где специализировался  по
экономике и  статистике.  После  окончания он был оставлен при
университете для "подготовке к профессорскому званию"  и  нап-
равлен в  русскую  миссию  в город Нагасаки для написания док-
торской диссертации, посвященной экономике стран Дальнего Вос-
тока, главным образом истории экономических отношений Японии и
Китая.
     Во время  войны,  в  15 году,  отца отозвали в Россию для
прохождения воинской службы.  В качестве вольноопределяющегося
его направили братом милосердия - сиречь санитаром, в санитар-
ный поезд,  который  обслуживал  Юго-Западный фронт.  Там он и
познакомился с моей мамой,  которая работала в том  же  поезде
сестрой милосердия.
     Его служба в армии была недолгой. Через несколько месяцев
его отозвали из армии и снова направили в  Японию,  но  теперь
уже не в Нагасаки, а в Токио и не для исследовательской работы
и написания диссертации,  а в качестве сотрудника какой то  из
служб русской  дипломатической миссии,  где использовалось его
знание японского языка и японской экономики.
     Несколько месяцев пребывания в санитарном поезде и месяца
жизни в Воскресенском на Десне - имении Н.К.  фон-Мекк, прием-
ной дочерью которого была  моя  мать,  оказалось  достаточным,
чтобы отец  уехал  в Японию со своей молодой женой.  Моей маме
тогда было 18 лет. Она действительно была очень молода. Верну-
лись мои родители в Москву в июле 17-го года за месяц до моего
рождения.  Отец получил место исполняющего обязанности профес-
сора (экстраординарного  профессора  или  приват-доцента,  как
тогда говорили) Московского  университета.  Это  место  давало
право читать  лекции и получать зарплату - правда очень скром-
ную по тем временам,  но достаточную для жизни, тем более, что
семья фон  Мекков  им  предоствила двухкомнатную мансарду в их
особняке. Там я и родился.
     Дед -  Сергей Васильевич Моисеев был тогда еще на Дальнем
Востоке,  где он занимал высокий железнодорожный пост - он был
начальником дальневосточного железнодорожного округа. Дед про-
исходил из старой дворянской семьи,  но не земельного дворянс-
тва, а служилого.  Дед не был помещиком. Во всяком случае, се-
мейные воспоминания не сохранили в памяти  рассказов  о  каких
либо имениях или вообще о земельной собственности и помещечьей
деятетельности.  А вот о перепетиях разной государевой службы,
воспоминаний было много. Дед любил рассказывать о всевозможных
приключениях и заслугах различных должностных лиц, преимущест-
венно военных, офицерах разнообразных армейских полков, бывших
его родственниками.
     Дворянство Моисеевых  было  старое.  Во всяком случае оно
было получено в допетровские времена.  Сохранилось предание  о
том, что какой то рославльский дьяк Иван Моисеев ходил с каким
то атаманом то ли в низовья Оби,  то ли еще куда то и,  что то
об этом  походе написал.  И поскольку род Моисеевых происходил
из Рославля, то деду хотелось считать этого Ивана своим прямым
предком. Во всяком случае, когда он начинал мне читать нравоу-
чения,  что случалось достаточно часто, то любил приговаривать
- помни  Никитка,  в  тебе течет кровь "землепроходимца" - ему
это слово нравилось больше, чем "землепроходца". Я подозреваю,
что рославльский дьяк был выдумкой моего деда,  который на них
был горазд.  А если этот мифический  дьяк  и  существовал,  то
признать  его  родство  могло  бесчисленное количество жителей
этого города:  все служилые люди в те  стародавние  времена  в
славном городе Рославль были либо Моисеевы, либо Наумовы, либо
Ильины! И сейчас в Рославле очень много людей с "пророческими"
фамилиями.  И  установить  кто и чей был далекий предок времен
Ивана Грозного,  вероятнее всего, невозможно. Да и существовал
ли он?
     Но одно  известно  точно:  отец  моего деда был последним
станционным смотрителем, а позднее почтмейстером в городе Рос-
лавль,  что  на большой смоленской дороге.  Дед был старшим из
многочисленных сыновей Василия Васильевича женатого  на дочери
капитана  первого ранга Белавенца - до революции,  кажется все
Белавенцы всегдак были капитанами первого ранга - говорят, что
они ими рождались.  Моисеевы были в родстве со многими извест-
ными смоленскими фвмилиями - Бужинскими,  Белавенцами, Энгель-
гартами.
     Дед и его младший брат дядя Вася, сделались инженерами, а
все  остальные братья после окончания кадетского корпуса вышли
в офицеры и растворились в бесконечном русском  воинстве. Один
из  братьев моего деда погиб в Манжурии во время японской вой-
ны. Другой - в германскую войну, будучи уже в больших, кажется
генеральских чинах.
       Мой дед  женился лишь в предверии своего сороколетия на
Ольге Ивановне -  дочери  профессора  математики  университета
Святого  Владимира  в Киеве Ивана Ивановича фон Шперлинга. Мой
этот прадед происходил из обрусевшей немецкой семьи, сохранив-
шей,  однако, лютеранство и некоторые особенности свойственные
русским немцам,  имевшим прибалтийские корни.  Так,  например,
моя бабушка Ольга Ивановна,  несмотря на то, что была лютеран-
кой ходила только в русскую церковь и очень не любила латышей,
хотя, кажется ни с одним из них никогда не имела дела.
     Все наши родственники очень почитали и любили мою  бабуш-
ку. И когда кто-нибудь из них оказывался в Москве, считали не-
обходимым ее навестить.  Не столько дедушку,  сколько бабушку.
Несмотря  на  кажущуюся легкость в обращении с людьми она была
очень одиноким человеком - больше слушала и мало кому говорила
о своем сокровенном.
     Несмотря на почти двадцатилетнюю разницу лет дед и бабуш-
ка прожили большую и, как мне кажется, счастливую жизнь. Ольга
Ивановна была человеком,  во многих отношениях, замечательным.
Можно сказать без преувеличения, что она была цементом, связы-
вающим большую и очень разбросанную по стране,  (да и по всему
миру) семью. Несмотря на некоторую немецкую педантичность, она
была очень добра и отзывчивой на чужие беды. И, что очень важ-
но в наш суровый век, она была человеком огромного внутреннего
мужества.  Когда после гибели отца и скоропостжной кончины де-
да семья осталась,  практичеки, без всяких средств к существо-
ванию, бабушка, уже в очень преклонном возрасте, начала давать
уроки немецкого языка. В ней появилась какая-то целеустремлен-
ная суровость - поставить внуков на ноги.
     Бабушка была  очень образованным человеком - читала и го-
ворила на трех европейских  языках.  Хорошо  знала  не  только
русскую, но и немецкую и французскую литературу.  Могла на па-
мять читать множество стихотворений.  По-немецки,  преимущест-
венно Гёте, а по русски Тютчева и Алексея Толстого. Всех пора-
жала ее собранность.  Она всё делала хорошо. Прекрасно готови-
ла, не  гнушалась никакой работы,  квартира была всегда в иде-
альном порядке.  Бабушка никогда не  бывала  неряшливо  одета.
Никто никогда  не  видел ее в халате или небрежно причесанной.
Со мной была строга и тщательно контролировала мои уроки  Я ей
обязан очень многим. Хотя понял это, увы, слишком поздно.


  

ШКОЛА И КОНЕЦ СЕМЬИ

На Сходне была единственная школа  -  ШКМ,  сиречь  школа
крестьянской молодежи,  куда я и был определен в 24-ом году по
достижению семилетнего возраста.  К этому времени я уже  читал
для собственного удовольствия:  к моему семилетию мне подарили
Тома Сойера с иллюстрациями и я прочел его запоем.  Терпеть не
мог арифметику,  считая, что она мне не будет нужна, поскольку
я собирался стать  астрономом  -  знал  созвездия  и  объяснял
взрослым особенности календаря.  Говорил,  достаточно свободно
по французски и немецки. Немецкий я потом потерял полностью, а
французский легко  восстановил,  когда во Франции мне пришлось
читать лекции по-французски.
     Первое сентября  1924-го  года остался для меня очень па-
мятным и грустным днем.  Бабушка отвела меня в школу в  первый
класс.  Я вернулся домой зареванным: меня побили, измазали, но
самое обидное - назвали буржуем.  И сказали, что я из тех, ко-
торых еще  предстоит добить.  В школе я оказался действительно
чужаком и остро чувствовал это.  Я не понимал откуда такое об-
щее ко мне недоброжелательство,  за что меня бьют,  что во мне
не нравится моим одноклассникам.  И вообще - почему  люди  де-
руться и откуда у них такая злоба к другим?
     Позднее я и сам научился драться  и  как  следует  давать
сдачу. Когда в школу пошёл мой младший брат,  то его уже никто
не трогал - знали, что даром это не пройдет, знали, что у Сер-
гея Моисеева есть брат Никита Моисеев.
     В первые годы я очень не любил и боялся ходить  в  школу.
Отец  получил  разрешение,  чтобы я ходил туда не каждый день.
Моя мачеха,  которая работала в той же школе учительницей, за-
нималась со мной дома (а бабушка проверяла уроки).  Моя непос-
редственная школьная учительница Зинаида Алексеевна  время  от
времени проверяла меня и, как мне помнится, была довольна мои-
ми успехами.  Отметок тогда не ставили и я спокойно  переходил
из класса в класс.
     В пятом классе я перешел в школу второй ступени, как тог-
да назывались классы с пятого по седьмой. Школа была маленькая
- всего три класса по 20-30 человек и преподаватели были хоро-
шие, да и я уже адаптировался и в школу начал ходить с охотой.
Она размещалась в красивейшей даче,  расположенной высоко  над
рекой. До революции она принадлежала знаменитому Гучкову. Ког-
да я уже начал учиться в шестом классе,  то наша Гучковка, как
мы звали свою школу, сгорела. Сначала мы, с каким то радостным
недоумением бродили по пепелищу. Ну а потом - на Сходне другой
школы  не  было,  пришлось начать ездить в Москву.  Я поступил
тогда в школу N 7,  что в Скорняжном переулке на Домниковке...
Мне было тогда 12 лет.
     Времена стали стремительно меняться. Начиналась эра пяти-
леток  и коллективизации.  Прежде всего изменилась дорога - та
самая Николаевская или Октябрьская дорога,  честь которой под-
держивали все старые железнодорожники. К стати, их становилось
все меньше и меньше,  а вскоре и вовсе уже почти не стало. Ис-
чезла патриархальность и неторопливость,  о которых я писал. А
поезда стали ходить медленнее и их опоздания  стали постепенно
обычным явлением.  Как и сейчас электрички,  стали часто отме-
нять пригородные поезда.  Их приходилось долго ждать и мы  ни-
когда не были уверены,  что приедем во время к началу занятий.
Поезда стали ходить переполненными, появилось множество мешоч-
ников, началось воровство, драки, хулиганство.
     В стране начинался голод.  Ввели карточки.  По  карточкам
давали 200 граммов мокрого непропеченого хлеба. Жить стало, по
настоящему трудно и голодно. Немного выручал огород. Кроме то-
го, мы собирали много грибов, тогда они еще были в сходненских
окрестных лесах и я хорошо знал места где они  растут.  Мы  их
сушили,  солили.  После  смерти  деда,  я остался единственным
"мужчиной" в доме.  Надо было носить воду, наколоть и напилить
дров на всю зиму - все это легло на мои плечи.  Стало трудно с
керосином - электричества на Сходне тогда  еще  не  было.  Его
приходилось возить из Москвы, тайком, так как возить горючее в
поездах запрещали.  Мы основательно поизносились. Денег на по-
купку одежды не было.  Бабушка и мачеха все время что-то пере-
шивали из старого мне и брату - мы росли не считаясь с обстоя-
тельствами.   Я   продолжал   учиться   на  Домниковке.  Тогда
нуждающимся школьникам давали ордера на покупку дешевой,  а то
и бесплатной одежды.  Однако, хотя я и относился к числу самых
нуждающихся,  мне никогда ордеров не давали: буржуй и сын реп-
рессированного.
     В 32 году мне исполнилось 15 лет и я  подал  заявление  с
просьбой принять меня в комсомол. Однако собрание в приеме мне
отказало.  Но жёстоко травмировало и удивило даже не  то,  что
меня не приняли - к этому,  внутренне,  я был как-то готов,  а
то, как вели себя на собрании мои одноклассники. Мне казалось,
что все они мои приятели и ко мне хорошо относятся. Я исправно
составлял для многих шпаргалки,  помогал отстающим,  играл  за
сборную школы в волейбол...И тут вдруг - единодушный протест и
обидные слова. Особенно рьяно выступала Рахиль Склянская, пле-
мянница известного большевика,  соратника Ленина,  занимавшего
тогда высокий пост в партии. Через несколько лет Склянский был
расстрелян.  Судьба Рахили мне неизвестна. Но тогда, под апло-
дисменты зала она сказала в  мой  адрес  и  адрес  моей  семьи
столько  обидных и несправедливых слов,  что я не выдержал и в
конце собрания стал плакать несмотря на мой 15-летний  возраст
и ощущение себя взрослым мужчиной. Меня увел к себе домой Миш-
ка  Лисенков,  сын  преподавателя  математики   в   одном   из
московских вузов. Его отец напоил меня чаем и внимательно слу-
шал наш рассказ.  Потом положил мне руку  на  плечо  и  сказал
"Держись Никита.  Сегодня надо уметь терпеть. Даст Бог времена
однажды переменяться".
     В нашем классе был еще  один  изгой  -  князь  Шаховской.
Длинный нелепый  и очень молчаливый,  он учился более чем пос-
редственно. Я был однажды дома. И даже пил чай в семье Шаховс-
ких.  Его отец - тихий богобоязненный старичёк - таким он  мне
во всяком случае показался, работал где-то бухгалтером. Он был
лишенцем, то есть официально лишённым каких либо избирательных
прав.  Говорили,  что  до  революции отец моего Шаховского был
блестящим гвардейским офицером.  Как то мне в это не очень ве-
рилось, что  таким мог быть это богобоязненный старичёк.
     Шаховской был старше меня на год и его, еще в прошлом го-
ду  приняли  в  комсомол.  Он был изгой и держался как изгой -
всех сторонился.  А я не мог так держаться. Потому мне и каза-
лось,  что у него был какой-то психический сдвиг.  Перед самой
войной, когда я уже кончал университет, однажды встретил его у
Никитских ворот.  Я возвращался тогда с концерта в консервато-
рии.  Он шёл,  держа на плече лестницу.  Оказывается князь Ша-
ховской работал ночным монтёром.  Вот так складываются судьбы:
для того,  чтобы его сын мог работать монтёром, отцу моего Ша-
ховского не надо было уезжать в эмиграцию.
     Через несколько лет я еще раз попытался вступить  в члены
комсомола.  Это было уже на втором или третьем курсе универси-
тета.  Собрание было настроено благодушно и я, наверное был бы
принят  в комсомол,  если бы не вошедший замдекана Ледяев.  Он
мне задал только один вопрос:"А наверное, Ваш отец - профессор
Моисеев был  из  дворян?".Что я мог ответить на его вопрос?  Я
мог только подтвердить его подозрения.  После этого,  он пожал
плечами и сказал обращаясь к собранию:"Это,  конечно, ваше де-
ло. Пусть Моисеев учится, коли мы уж ему позволили учиться, но
зачем принимать в комсомол?" На этом тогда всё и кончилолсь. Я
так никогда комсомольцем и не стал.


  

КРУЖЕК ГЕЛЬФАНДА

Со стороны могло показаться, что я, в своих попытках сде-
латься комсомольцем,  все время старался прорваться в какое-то
запретное место, старался пробиться в люди и делать карьеру, а
меня какая-то сила,  восстанавливая справедливость,  всё время
отбрасывала  назад.  Такая  сила и в правду существовала и она
меня действительно не пускала - это был порядок советской дер-
жавы, это было советское общество, которое меня и в самом деле
отторгало.  Но я не думал об этой силе.  Я не отдавал,  на моё
счастье, себе отчета в том положении, которое я занимал по от-
ношению к этому обществу.  Я просто делал то, что мне казалось
необходимым  в  данный момент.  Я чувствовал себя обыкновенным
человеком,  им я и хотел  быть,  быть  как  все,  я  стремился
слиться  с обществом.  Все были комсомольцами - почему я один,
как белая ворона!  Вот я и "рвался в комсомол".  Я не думал  о
его содержании,  для меня не существовало идеологии.  Я просто
не хотел быть человеком второго сорта.  Вот и  весь  сказ!.  У
каждого  изгоя  превалирует стремление быть как все,  не отли-
чаться от других, стушеваться, как говорил Достоевский.
     Наверное такое стремление во многом, определяло мое пове-
дение. Я был просто мальчишкой и хотел к людям, а меня не пус-
кали.  И я даже уже было смирился и стал привыкать чувствовать
себя человеком второго сорта. О том, что я именно такой, что я
не  имею тех прав,  которыми пользуются другие мне прямо так и
сказал, за два - три года, до описанного случая все тот же Ле-
дяев.  Об этом я еще скажу.  И мне очень хотелось учиться. И я
очень боялся, что мне этого не дадут делать. Я хорошо учился в
школе, но уверенности в будущем у меня не было.
     Несмотря на то,  что в 24-ом году, я терпеть не мог ариф-
метику, в 35-ом я решил поступать на мех-мат,  причем на мате-
матическое отделение,  а не на астрономическое,  как мне хоте-
лось  еще в детстве.  Но такая смена приоритетов произошла до-
вольно случайно. Как и многое, что с нами происходит.
     История моего поступления в университет - это пример про-
явления самого острой недоброжелательности  общества  к  людям
моей судьбы, которую я испытал еще мальчишкой.Эта история мог-
ла окончится для меня катастрофой, могла полностью исковеркать
мою жизнь.  Лишь доброжелательство двух человек, нарушивших, к
тому же правили приема в МГУ,  плюс бешенная работа в  течение
нескольких месяцев  позволила  изгою войти в студенческий мир.
Она заслуживает, чтобы о ней рассказать более подробно.
     Когда я учился в десятом классе,  то Академия Наук и Мос-
ковский Университет организовали первую в стране  математичес-
кую олимпиаду.  А для будущих участников олимпиады в математи-
ческом институте имени Стеклова -  знаменитой,  в  те времена,
Стекловке -  был  организован  школьный математический кружок.
Руководил им Израиль Моисеевич Гельфанд, выдающийся математик,
будущий академик,  а тогда, всего лишь доцент мехмата. Он сыг-
рал  в моей жизни огромную роль,  изменившую однажды,  в одно-
часье, всю мою судьбу. Но об этом я расскажу немного позднее.
     В нашей седьмой школе математику преподавала Ульяна  Ива-
новна Логинова  -  человек большой математической одаренности.
Внимательный и добрый учитель. Математика у нас была поставле-
на хорошо и,  более того:  вокруг Ульяны Ивановны образовалась
группа  учеников,  изучавших математику более глубоко и прояв-
лявших определенные способности к математике.  Звездой  первой
величины  был Моня Биргер.  Я думаю,  что он сделал бы хорошую
научную карьеру,  если бы не погиб на фронте  в  самом  начале
войны.  Были  и  другие  очень  сильные ученики.  Та же Рахиль
Склянская, Яшка Варшавский, Женя Шокин....Все они записались в
математический кружок Гельфанда.
     Ульяна Ивановна посоветовала и мне начать  посещать  этот
кружок. Но  я  чувствовал  себя в математике не очень прочно и
полагал, что  для  такого  кружка я совсем не подготовлен.  Во
всяком случае, гораздо хуже,чем наши первые ученики. Да, к то-
му-же на  носу  был лыжный сезон,  а меня включили в юношескую
сборную Москвы.  Об этом я и сказал нашей учительнице.  А  она
меня в  ответ обругала и добавила:"ты бы мог учится не хуже их,
если бы меньше ходил на лыжах и больше бы занимался". И Ульяна
Ивановна настояла на том,  чтобы я тоже стал ходить на занятия
в "Стекловку".  А занятия спортом надо бы отложить  до  лучших
времен. "И вообще, тебе пришло время серьезно подумать о буду-
щем - у тебя за спиной никого нет".  Она мне не раз читала по-
добные нравоучения.
     Стекловский кружок оказался по настоящему  интересным. Те-
перь  я  могу,  уже  профессионально сказать - он был блестяще
поставлен. И это заслуга не только  Гельфанда.  С  кружковцами
работало несколько молодых талантливых математиков. Они решали
с нами нестандартные задачи, демонстрировали, на этих примерах
удивительные возможности математического изобретательства, чи-
тали нам лекции.  Да и собрались в этом кружке очень незауряд-
ные  молодые  люди.  В кружке я подружился с Юрой Гермейером и
Борисом Шабатом - будущими профессорами Московского  Универси-
тета,  будущим профессором Ленинградского университета Володей
Рохлиным, Олегом Сорокиным - удивительно способным юношей, по-
гибшим  на  фронте уже в 41-ом году и многими другими.  Кружок
работал по воскресеньям  и  для  него  приходилось  жертвовать
воскресными  тренировками - той зимой я твердо решил выполнять
заветы Ульяны Ивановны.
     Весной 35-го состоялась олимпиада.  Конурс  первого  тура
из нашей  школы  успешно преодолели только два человека:  Моня
Биргер и я. Второй же тур прошел я один. Моня Биргер сам потом
удивлялся, как это он не решил одну относительно простую зада-
чу. Но соревнование есть соревнование и любые случайности  не-
избежны. На третьем туре я чуть было не сорвался,  но все-таки
прошёл. В результате и Гермейер, и Шабат, и я сделались лауре-
атами олимпиады  и  получили  право не сдавать математику:  на
вступительных экзаменах при поступлении на математическое  от-
деление мехмата МГУ нам "автоматом" ставилась пятерка по мате-
матике. Это и решило все - я выбрал  математическое  отделение
мехмата МГУ  и начал готовиться к вступительным экзаменам, уже
видя себя студентом университета.  Однако меня поджидал страш-
ный удар, который, на некоторое время, привел меня в состояние
оцепинения и безнадежности.
     Я сдал все вступительные экзамены. Без особого блеска, но
и без троек.  По моим расчетам, я должен был поступить без ка-
ких либо трудностей: уровень экзаменующихся был не очень высо-
кий, лишь очень немногие сдали экзамены, по-настоящему, хорошо
- Гермейер и Шабат сдали почти также как и я.  Только Олег Со-
рокин сдал на все пятерки. Основная масса экзаменующихся сдала
значительно хуже меня. И, тем не менее, я принят не был!
     Во время экзаменов я подружился с Семёном Шапиро. В Моск-
ве он был первый раз в жизни,  приехал поступать в  Московский
Университет из  какого-то маленького белорусского городка.  Он
был добрый и тихий человек.  Его подготовка  оставляла  желать
лучшего  и  Гермейер и я ему старательно помогали.  Он получил
много троек (тогда сдавали 7 или даже 8 экзаменов), в том чис-
ле  и тройку по математике.  И,  тем не менее,  был зачислен в
число студентов.
     Когда я убедился,  что меня нет ни в списках зачисленных,
ни в списках кандидатов - были и такие,  меня охватило  отчая-
ние. Я не знал, что мне делать и как вообще жить дальше. Опять
чья-то жестокая рука мне преградила дорогу. Семён переживал со
мной мое несчастье, утешал как мог и потащил к, отвечавшему за
прием, заместителю декана Ледяеву.
     Куда девалась тихая сдержанность Семена Шапиро.  Он начал
громко и очень темпераментно объяснять какая произошла неспра-
ведливость, он  думает,  что  допущена  ошибка  и надо пока не
поздно ее исправить.  Ледяев его прервал.  Он повернулся в мою
сторону и сухо сказал:  "Чего Вы хотите Моисеев? Посмотрите на
себя и на него - он показал пальцем на Семёна,  подумайте кого
должно принять  в университет рабоче-крестьянское правительст-
во, на кого оно должно тратить деньги?  Неужели Вам это  непо-
нятно".  Моя судьба была решена.
     Бабушка была в отчаянии.


  

ВСЕ ЖЕ СТАНОВЛЮСЬ СТУДЕНТОМ

Осень 35-го  и зима 36-го были самым критическим периодом
моей жизни. Я уже не говорю о моральной подавленности. Что де-
лать? Куда идти? Я не мог сидеть на шее у моей мачехи и бабуш-
ки, которые  зарабатывали нищенские гроши.  Общество отторгало
меня, отбрасывало  куда  то вниз и я чувствовал это всем своим
существом. Я погрузился в какой то транс. Меня охватило отчая-
ние и ощущение беспомощности и некому было мне помочь или даже
дать разумный совет.  Я был готов на что угодно - законтракто-
ваться  куда-нибудь на Север или ловить рыбу на Охотском море.
Но где то внутри у меня жил еще здравый смысл  и  хватило  му-
жества  не  наделать глупостей.  И в результате,  как я теперь
вижу, мне удалось принять самое правильное решение.
     Я поступил в педагогический институт и переехал со Сходни
в студенческое общежитие. Самое главное - я стал получать сти-
пендию. Это был, конечно, сверх скудный, но все же прожиточный
минимум. И вместе с ним я обрел известную самостоятельность  и
получил небольшой тайм-аут.  Появилось время осмотреться и по-
думать.
     Сам институт произвел на меня весьма тяжелое,  я бы  даже
сказал  -  угнетающее  впечатление.  Студенты,  в своей массе,
очень напоминали мне моих соклассников по  Сходненской  ШКМ  и
совсем не  были похожи на тех умных и образованных молодых лю-
дей, с которыми я общался последний год в математическом круж-
ке Стекловского института и,  вместе с которыми хотел учится в
университете. А  преподаватели  в  пединституте - они вероятно
были опытными учителями и знали,  как надо  готовить  учителей
для школ того времени,  но как они были мало похожи на тех мо-
лодых математиков, которые нам читали лекции в кружке Гельфан-
да и, которых мы с энузиазмом слушали по воскресеньям!
     Одним словом, учится мне в этом институте не хотелось, да
я и не учился. Лишь иногда ходил не лекции. В ту зиму мне было
еще 18 лет и по возрасту я имел право выступать на соревновани-
ях по лыжам за юношестские команды. Что и делал не без успеха.
Кроме того,  эти спортивные увлечения меня  основательно  под-
кармливали: я был включен в сборную юношестскую команду Москвы
по лыжам и получал бесплатные талончики на обед - для меня это
было очень важно! В тот год, в составе этой команды я ездил на
первенство Союза в Кавголово.  Команда,  в целом выступила от-
лично - по всем статьям она была первой. Сам же я выступил до-
вольно средне.  Только в составе эстафетной гонки я оказался в
числе чемпионов Союза по разряду юниоров,  как теперь говорят.
Мне было не до занятий в пединституте и  зимнюю  сессию  я  не
сдавал  вовсе.  Все шло к тому,  что я брошу институт и уйду в
профессиональный спорт.  Например,  поступлю в институт  физи-
ческой культуры,  куда меня звали и где даже не надо было сда-
вать экзаменов.  Но судьбе было угодно  распорядится  со  мной
по-другому. Она мне иногда и улыбалась. Или, во всяком случае,
предоставляла неожиданные возможности.
     Как-то весной, уже после окончания лыжного сезона, я заб-
рел на мехмат,  посмотреть моих более удачливых друзей. В кор-
ридоре третьего этажа старого здания мехмата на Волхонке я не-
ожиданно встретил Гельфанда.  Израиль Моисеевич  посмотрел  на
меня изподлобья и спросил: "Моисеев, почему я Вас не вижу, по-
чему на семинары не ходите?  Как сдали зимнюю сессию?" "Так  я
же не учусь, меня не приняли" "Вы что, не сдали приёмные экза-
мены?" "Нет сдал". Он помолчал и снова спросил: "А, что Вы де-
лаете?" "Хожу на лыжах!" Опять помолчал,  а затем весьма энер-
гично взял меня за пуговицу -"идёмте".
     Он повел меня в деканат факультета. Деканом был тогда мо-
лодой профессор Тумаркин Лев Абрамович. Когда мы вошли в дека-
нат, он был там один. Ледяева, на мое счастье не было. Гельфанд
сказал буквально следующее:" Лев Абрамович, я прошу Вас разре-
шить этому человеку - (так и сказал этому человеку), сдать все
за весь  год.  Он  учился у меня в кружке.  Если он справиться
с зачётами и экзаменами,  то я утверждаю, что он будет студен-
том не хуже среднего".  Вот так и сказал - не  хуже  среднего!
Тумаркин разрешил. Вопреки всем инструкциям!
     Я получил необходимые направления на экзамены  и  зачеты,
которые я должен был сдать вне всяких правил и сроков. И нача-
лась сумасшедшая работа.  Мне очень помог Олег Сорокин.  Он не
только дал  мне все свои конспекты,  но все время помогал мне.
Без его помощи было бы очень трудно.  Ибо одно - слушать  лек-
ции, учить  на семинарских занятиях как надо решать задачи,  и
совсем другое всё это осваивать по чужим конспектам,  да ещё в
каком-то диком темпе. Тем более на первом курсе, когда человек
начинает осваивать азы высшей математики,  так мало похожей на
то, чем мы занимались в школе.
     Но все подобные трудности уже оказались преодолимыми. Бо-
лее  того,  по всем предметам,  кроме высшей алгебры я получил
отличные отметки. Лишь по высшей алгебре доцент Дицман - суро-
вый и педантичный немец,  мне поставил тройку. Но это было уже
не существенно.  Я был зачислен в число студентов математичес-
кого  отделения  механико-математического  факультета  и  стал
учиться в одной группе с Гермейером и Сорокиным.  Борис  Щабат
был невоеннообязанным - он учился на другом потоке. Мы все во-
еннообязанные учились тогда 6 лет, то есть на год больше.
     Итак, несмотря ни на что, я сделался студентом Московско-
го Университета, того самого, где учился и мой отец.
     Несказанно рада была моя бабушка!



  

ЕЩЕ РАЗ О ГЕЛЬФАНДЕ

Прошло много,  много лет. В действительные члены Академии
Наук СССР я был избран  одновременно  с  Израилем  Моисеевичем
Гельфандом - в один и тот же год.  Президентом Академии  в  те
ещё  благополучные времена,  устраивались богатые приемы "а ля
фуршет" в честь вновь избранных академиков. В тот памятный год
приём  был  организован в ресторане гостинницы Россия и мы оба
были на том приёме. С бокалом шампанского ко мне подошёл Гель-
фанд.  Поздравляя меня,  он сказал - "но я же знал Никита, что
Вы будете студентом не ниже среднего!". Такое поздравление бы-
ло для меня особенно приятным.
     Я тоже поздравил его с избранием, которое запоздало мини-
мум  на двадцать лет и еще раз поблагодарил его за ту поддерж-
ку,  которую он мне оказал в самом  начале  моих  студенческих
лет. В самом деле, не случись её, не пойди декан факультета на
прямое нарушение правил о приеме, вероятнее всего, я бы никог-
да не поступил бы в университет. И у меня оставался единствен-
ный путь - в инфискульт.  По началу  был  бы  профессиональным
спортсменом  среднего уровня,  а в последствие - учителем физ-
культуры, в лучшем случае!
     Так человеческое доброжелательство еще раз мне  помогло в
жизни. И позволило заниматься тем,  к чему лежала душа. Таковы
привратности судьбы - можно ли после этого не верить в людей?
     Нужны ли коментарии?
     Итак, я  однажды сделался студентом Университета,  однако
изгойство на этом не кончилось - мне  советское  общество  еще
долго демонстрировало мою неполноценность. Я уже рассказывал о
том, как меня не приняли в комсомол и на своем курсе я был ка-
жется единственным "некомсомольцем". Позднее произошла история
еще более грустная,  которая могла кончится  для  меня  траги-
чески.
     Как и все военнообязанные, с проходил в Университете выс-
шую вневойсковую подготовку, в результате которой я должен был
получить звание младшего лейтенанта запаса.  Меня определили в
группу лётчиков.  И у меня там все получалось  очень  неплохо:
мной были  весьма  довольны.  Но вдруг обнаружилось,  что я не
комсомолец. А потом выяснили и почему меня не приняли в комсо-
мол. А  дальше  пошло уже и невесть что:  начальству попало за
то, что меня определили летать на самолете, а меня, разумеется
выгнали - таким как я быть в авиации было нельзя. В результате
офицерского звания я не получил и в случае  войны  должен  был
пойти на фронт рядовым.  И именно в таком качестве я был приз-
ван на финскую войну.  Правда не как солдат,  а как  лыжник  -
спорт мне много раз в жизни был палочкой-выручалочкой.
     Когда началась Отечественная война, на биографии не стали
обращать внимания  и  меня  на  год  отправили учиться в Воен-
но-воздушную Инженерную Академию имени Жуковского,  которую  я
окончил в  мае  42-го  года  и в лейтенантском звании уехал на
Волховский фронт в качестве сташего техника по вооружению  са-
молетов..


  

КОНЕЦ ИЗГОЙСТВА И РАССКАЗЫ МОЕЙ ФУРАЖКИ

"Нас кругом подстерегает случай
               То он, как образ неминучий,
               То ясность Божьего лица.."

     Так писал Блок.  В этих словах глубокий смысл. Этот фено-
мен случая на каждом шагу сопутствует нашей жизни. Но и память
людская - тоже не менее удивительный  феномен.  Человек  легко
забывает "призрак неминучий",  но помнит все те эпизоды, в ко-
торых случай ему благоприятствовал. Все мрачное однажды уходит
куда-то в небытие,  а остается все радостное, а тем более, юмо-
ристическое.  И это,  в принципе тяжелое повествование о  моем
изгойстве, которое,  что греха таить, наложило тягостный отпе-
чаток на всю мою жизнь - во всяком случае, на молодость, я хо-
чу закончить одним юмористическим эпизодом.  Он тоже прошел не
без следа в моей жизни и, в какой-то степени, завершил годы из-
гойства.
     Лётный состав  полка,  в  который  я  был направлен после
окончания Академии,  комплектовался  из  лётчиков  гражданской
авиации. Это были отличные пилоты и штурманы,  но.... они были
обмундированы уже по стандартам военного времени. А, поскольку
я приехал в полк из Академии и считался кадровым офицером,  то
и обмундирование у меня было соответствующим.  А,  главное - у
меня была фуражка с  "крабом"  -  довоенная  авиационная  офи-
церская  фуражка,  едва ли не единственная на полк.  Остальные
ходили в пилотках "хб-бу" - хлопчато-бумажные,  бывшие в упот-
реблении.  Фуражка  - это был мой признак,  по которому,  меня
можно было выделить из числа других офицеров,  как красная фу-
ражка дежурного  по перрону отличала его от остальных железно-
дорожников.  Ибо количество звёздочек на погонах было не видно
-  все  ходили  в комбинезонах.  Когда моего старшину Елисеева
спрашивали - где найти инженера,  то он лаконично отвечал:" На
еродроме,  в фуражке и сусам".  Признак однозначный:  командир
полка усов не носил, хотя тоже ходил в фуражке.
     Так вот, она, эта фуражка была не только предметом завис-
ти, но и вожделения.  Можно ли представить себе боевого лётчи-
ка, с  кучей орденов,  звенящих на его гимнастерке - тогда все
их носили,  который идет на свидание с девицей, имея на голове
пилотку - эту самую хб-бу ? Оказывается можно, но с трудом, но
только  не  девице,  с которой должен встречаться мой лётчик -
это ей недоступно.  Вот и приходит ко мне какой-нибудь герой -
причем настоящий герой,  считающий свой героизм, свою ежеднев-
ную игру со смертью,  естественным, повседневным делом и гово-
рит:  "капитан,  одолжи фуражечку на вечерок".  Ну разве я мог
ему отказать?  Но просто так, давать фуражку тоже не хотелось.
"Бери, но потом расскажешь - ну прямо,  всё как  есть!"  Ответ
положительный и лаконичный.
     Ну вот и ходила на свидания моя фуражка.  У  кого-то  она
сидела на макушке, у другого сползала на нос, но ходила и, как
правило,  с успехом - на то мои друзья и были герои.  А  потом
бесконечные рассказы. Вероятнее всего с некоторыми преувеличе-
ниями - герои должны всюду быть героями! Но всякий раз занима-
тельные.
     Так вот,  однажды,  через много лет, во время летнего от-
пуска мне  пришла  в  голову  мысль  написать  книгу  с  таким
заглавием "рассказы  моей  фуражки".  Память  мне их сохранила
более чем в достатке для того,  чтобы написать хороший том. Но
вот  найдется ли издательство способное переварить такие расс-
казы - мне в это не верилось.  Впрочем это было тогда;  теперь
это все уже тоже не проблема - печатают даже понографию Милле-
ра! Были бы деньги.
     А рассказал я эту историю вот почему.
     Когда я отдавал фуражку кому-нибудь из моих друзей, а по-
том слушал рассказ о её похождениях,  от моего  чувства  изгоя
уже ничего не оставалось. Я становился как все, членом единого
братства. Вот здесь, среди этих ребят, я был полностью излечён
от жившего внутри меня ощущения ущербности.  И никогда не ощу-
щал себя столь полноценным сыном своего народа,  как тогда  на
фронте, среди молодых, здоровых русских и украинских парней, с
которыми жил одной жизнью.
     Вот какие они были эти мои друзья, ходившие на свидания в
моей фуражке.
     Пашка Анохин - однофамилец знаменитого летчика испытателя
- летал фотографировать порт Пиллау.  Без прикрытия истребите-
лей. Были ранены и штурман и стрелок. Самого пуля пощадила, но
не пощадила самолет. И все же он привел его на аэродром и при-
вез необходимые фотографии. Вот он какой:

         Машина шла, не слушаясь руля,
         Мотор дымил и поле опустело.
         Над головами с хлопьями огня
         Последний раз призывно проревела.
             И, накренясь на правое крыло,
             В последний раз громадой многотонной,
             Закрыв заката бледное стекло,
             Зарылась в снег в ста метрах от бетона.
         А через час, играя пистолетом,
         Разбитым пулей только-что в бою,
         Шутя за рюмкой рассказал об этом
         Как будто знал заранее судьбу.

     И он тоже ходил в моей фуражке, как и я сам!
     Значит и я такой же как они!
 

ВЕРНУТЬСЯ ] к страничке Н.Н. МОИСЕЕВА ] К ОГЛАВЛЕНИЮ ]